Книги

Много лет назад, на одной из выставок, организованных в Доме художника, были выставлены два полотна Арутюна Галенца. Сейчас уже не помню, что это были за работы, могу только сказать, что особого впечатления они на меня не произвели: возможно, не вник глубоко или же просто не понял; возможно, эти две картины были не из лучших работ художника. Одним словом, взглянул и прошел мимо, Картины эти не стали для меня источником глубоких размышлений. 

Однажды поэтесса Маро Маркарян предложила пойти к Галенцам. Присоединился, откровенно говоря, больше из желания не отказывать моему старому другу. Познакомились. — Варпет-обратилась Маркарян к Галенцу‚—товарищ Зарян хочет видеть ваши работы. Я знал, что у Маро для каждого припасено теплое слово, но «варпет» счел чрезмерным преувеличением. 

Не скрою, не видя еще работ Галенца, сам он как личность привлек меня своей удивительной, я бы сказал, манерой принимать людей незнакомых, не подчеркивая, что это их первая встреча. И возникала искренняя, сердечная атмосфера, которая не сковывала. А когда полотна стали сменять друг друга, я не только был захвачен, что передо мной действительно большой мастер. Появилась потребность вторично посетить его, вновь видеть картины, подчас просить не торопиться сменить какое-либо полотно другим, чтобы подольше побыть с ними наедине. Прошло время. Он написал меня и из трех моих портретов один нашел наиболее удачным. Сказал: «Вот это ты». Взглянув на полотно, я себя не увидел. Однако тонкие знатоки живописи не только уверяли, что это я, но и утверждали, что это полотно с живописной точки зрения исключительное. Состоялась персональная выставка Галенца. Когда я вошел в зал, мне почудилось, что он полон света и пылающих красок. Поделился своим впечатлением; оказалось, что таково мнение многих. Значит, впечатление было верным Галенц зашел в мою жизнь, как когда- то Седрак Аракелян с которым увы я не был знаком, или Бажбеук Меликян, с которым, к сожалению, только имел две встречи. Я не специалист и, естественно, не беру на себя смелость высказывать профессиональные суждения, но хотелось бы остановиться на одном портрете, не анализируя его с точки зрения живописи.

Не скажу и о колорите, пусть об этом говорят специалисты. Эта картина произвела на меня неизгладимое впечатление, тем более, что изображенный на портрете был мне знаком. И смотря на полотно, я удивился, как художник сумел проникнуть в человеческую психологию. Речь идет о портрете Вивана, который сейчас висит в семейном выставочном зале дома художника. Виван — репатриант тридцатых годов, добрая, симпатичная личность, молча пережившая свою глубокую драму. И на эту душевную скорбь направил художник свой зорий взгляд, прежде чем поднести кисть к палитре, а затем к полотну. Я знал Вивана, был с ним знаком. В тот период я руководил отделом художественной литературы Государственного издательства. Пытался облегчить ему жизнь и не могу сказать, что это мне удалось. Виван приехал из Франции. Там он был писателем. Но кто только не пишет в зарубежных армянских колониях. Рядом с настоящими талантами бездарные личности, которые лишь грамотны и желают высказаться об утерянном детстве, о тоске по родной земле. И пишут, одни прозой, другие стихами. Печатаются, если имеют не только желание, но и деньги, и вышедшее из - под пера преподносят вниманию читателя как книгу. Писатель не актер. Актер на первом же выступлении почувствует холод зала. Аудитория же писателя в какой-то мере живет независимо от него и трудно ее почувствовать, особенно если от друзей услышишь несколько хвалебных слов. Ни один из противников актера не может подчинить себе весь зал, но человек без призвания всегда может себя утешить тем, что пресса в руках его противников... Виван был за рубежом писателем. И прибыл в Ереван не только с надеждами, но и с уверенностью, что его здесь ожидает широкое поле деятельности. Случилось обратное. Выяснилось, что он не писатель. С этим не примирился лишь Виван. Этого он не понял до конца своих дней. И до конца был убежден, что его не оценили, не поняли, что погиб истинный талант. Крушение надежд... Перевел «Отца Горио», работал, чтобы жить. Но в глубине души, незаметно для постороннего‚ затаил огромную тоску, и его взгляд был бесконечно печальным. Он не примирился с этой мыслью, но не жаловался, не восставал, скрывал свои переживания. И об этом знали лишь его жена да несколько друзей и товарищей. Лицо Вивана было удлиненным, чуть "лошадиным" как у Акселя Бакунца. И Галенц написал его портрет. Будто кисть обмакнул в его печали. Лицо было продолговатым, на полотне Галенца еще длинее. И чтобы подчеркнуть эту вытянутность, руку, на которую опирается лицо, художник также, утрированно удлинил. Его глаза в жизни грустные,-художник изобразил полными тоски. От тоски, от душевного страдания кажется, будто все его лиц вытянулось еще больше. 

Я не спросил Галенца, что он думал, создавая портрет. Теперь, когда я пишу эти строки, сожалею об этом. Надо сказать, что он не любил пояснять свои работы. И в подобных случаях обычно шутили что, дескать, он не всегда же будет рядом с картиной, картина должна сама за себя говорить, себя пояснять. Только раз, хорошо помню, обращаясь к Вивану, сказал: «Дон-Кихот этот человек». Галенц обобщил, изобразил драму непонятого человека. Человека, который пришел в этот мир и не нашел своего места. И люди не поняли, где его место и он сам. Он прожил целую жизнь в ожидании дня, когда будет понят. Хотя и печальный, раздумывающий‚ тоскующий, он жил надеждами. Видимо, надежда это единственное чувство, которое не покидает человека до последнего момента его жизни. Утрирование цвета, деформация форм, имеющаяся в полотне Галенца, подчеркивает, акцентирует внутреннее переживание человека, достигающее драматического накала. Художник понял натуру. Не думаю, чтобы он не уловил подобное жизненное недоразумение как источник душевной обиды. Но в данном случае не это главное. Существенно то, что человек может мечтать об одном, а жизнь диктует иное. Это драматическое противоречие взволновало художника, который на минуту почувствовал и пережил это как собственную драму, и у него появилась потребность затронувшее его чувство поверить полотну.

И я, частый посетитель дома, друг художника, всегда испытывал потребность постоять у портрета Вивана. Мне был дорог Галенц и как художник, и как человек, тем более, что в его натуре была глубокая артистичность. Никогда не забуду его глаза. Лицо улыбалось, а глаза с печалью смотрели на тебя. Теперь, когда его нет и я бываю в его доме, поднимаюсь на второй этаж в выставочный зал, смотрю картины и обязательно останавливаюсь у портрета Вивана, я думаю, как сумел художник, оттолкнувшись от жизни, расширить материал и создать психологически более глубокий образ, чем он был в действительности. Чтобы так понимать человека, так суметь изобразить его, надо быть " варпетом" и, прежде всего, любить человека. 1969