аукцион!

(Из книги воспоминаний)

До нашей экспозиции, которая называлась: «Выставка работников хозяйственной части: «Эрмитажа», состоялась в том же самом Растреллиевском зале выставка реставраторов: «Эрмитажа». На ней показывали свои картины В. Павлов, главный художник музея, и В. Герасимов. Последний выставил абстрактные холсты, а Павлов – полотна экспрессивного характера. Помню, например, картину такую: в черную ночь словно бы проваливаются, искореженные красные трамваи. То ли «Вечерний Ленинград», то ли «Ленинградская правда» уже на третий день поместила разгромную статью, в которой весь огонь был сосредоточен на Павлове. Его обвиняли в пессимизме, в преклонении перед западным модернизмом и в прочих смертных грехах. Как ни странно, и кстати, это очень показательно, абстракциониста не тронули. Казалось бы, тогда, в 1964 году, это был криминал номер один. И тем не менее. Многие считали, что Герасимов мелкая сошка, а Павлов главный художник: «Эрмитажа», п поэтому на него так яростно набросились. Наверно, и это сыграло свою роль, но думаю все-таки, что были причины и другого характера. Недаром же 12 лет спустя, когда в Москве Горкому художников дозволили проводить время от времени выставки нонконформистов, то против абстрактной живописи начальство не протестовало, а вот концептуалисты и экспрессионисты по-прежнему вызывали подозрение: что они там своими рисунками да картинами сказать хотят? Но вернемся в Ленинград. Руководство: «Эрмитажа» почему-то на грозную статью не прореагировало, Вскоре, а нужно сказать, что приближалось двухсотлетие: «Эрмитажа», нам, работникам хозчасти музея, в партийном комитете сказали: «Ребята, сейчас все что-то готовят к юбилею, А ведь среди Вас много хороших художников. Придумайте что-нибудь к юбилею. Почему бы Вам не сделать выставку?» Но, мы-то о погромной статье помнили, а тут еще надвигался процесс над Бродским, так, что, хотя, соблазнительное предложение и было нами принято, однако, с условием: экспозицию до вернисажа должен посмотреть и одобрить один из ведущих искусствоведов: «Эрмитажа». Мы даже назвали фамилию, к сожалению, не помню ее. Но, чудесный человек был, широкой образованный интеллигент старой закалки, седой, но полный жизни старик. В общем, развесили мы работы, и он пришел. Ситуация ему, конечно, была предельно ясна. Прошелся он по выставке и сказал: «Мне вся эта экспозиция нравится, но для того, чтобы не дразнить гусей, давайте снимем это, это и это». Мы не возражали, так как понимали, что он предложил убрать работы, к которым явно могли придраться. В выставке принимали участие художники Владимир Овчинников, Олег Лягачев и я. К нам присоединился блестящий петербургский поэт Владимир Уфлянд, который работал в нашей бригаде такелажников. Он принес несколько рисунков. И несколько набросков выставил Валерий Кравченко, ныне актер. Тогда он учился в театральном институте и работал с нами в хозчасти: «Эрмитажа». Лягачев выставил несколько автопортретов и экспрессионистского характера пейзажей, Овчинников выставил натюрморты, довольно интересные петербургские пейзажи и большую, трехметровую картину: «Оркестр». Володя в то время довольно плохо рисовал, и я над ним подшучивал, т.к. на картине все музыканты держали трубы, саксофоны, тромбоны просто рукавами пиджаков. Руки не были нарисованы вовсе. Я показывал на выставке иллюстрации к Гофману, Диккенсу и натюрморты-коллажи, точнее, аппликации. Тона были серовато-беловатые (то, что позже стали называть шемякинской гаммой) с желтыми пятнами. Кроме того, я выставил несколько холстов: предметных, но плоскостных, без четкого обозначения лиц и тем более деталей – носов, ушей, глаз. Как я уже говорил, экспозиция наша расположилась в Расстреллиевском зале, на первом этаже: «Эрмитажа». Нас просили, чтобы большого шума мы не поднимали, но все-таки, вернисаж в принципе организовался. За два дня до него мы с Лягачевым сделали две маленькие линогравюры с зимними пейзажами Петербурга, напечатали на машинке текст и разослали линогравюры в виде приглашений на вернисаж. Когда разразилась гроза, нам эти приглашения инкриминировали. Гебисты заявили, что выставка предназначалась для узкого круга, мы же занялись саморекламой. Но, все это случилось позже. А вернисаж прошел прекрасно. Пришло очень много народу. В книге отзывов были восторженные высказывания. Думаю, что дело не в том, что всем зрителям понравилось так уже сильно, но они хотели поддержать начинание. Кстати, книга отзывов впоследствии сыграла печальную роль в судьбе некоторых людей, кое-кого исключили из партии, кто-то потерял работу. Скандал разыгрался на третий день, когда приехала из Союза художников идеологическая верхушка во главе, по-моему, с Аникушиным. Они быстро проглядели экспозицию, и Аникушин процедил: «Все понятно». А через тридцать минут к центральному и служебному входам: «Эрмитажа» начали подкатывать один за другим черные: «Зимы». Прибыло ГБ. Выставку объявили идеологической провокацией. Причем, самое забавное заключалось в том, что гебисты решили, что день вернисажа мы выбрали со специальным и, конечно, злонамеренным умыслом, решив отметить, таким образом, своеобразный юбилей: ровно год с того дня, когда Ильичев в своей речи громил формализм. Напрасно мы уверяли, что ни о чем подобном не думали. «Нет, это провокационное выступление, это ваш ответ секретарю ЦК», - ярились гебисты.  Прямо в здании: «Эрмитажа» нас несколько дней допрашивали. КГБ больше всего интересовало, каким образом, мы получили право на выставку. «Нам предложили сделать выставку, - отвечали мы, - даже упрашивали в парткоме: «Эрмитажа» (мол, вот художники-рабочие), более того, по нашей просьбе видный искусствовед смотрел экспозицию, и по его совету некоторые работы были с выставки сняты». Но, в парткоме заявили, что никто ни о чем не просил, никто о подготовке выставки не слышал. Получалось так, как будто мы ее организовали собственными силами: оккупировали зал, втащили в него картины и развесили. Кстати, после прибытия гебистов все работы исчезли. Их сняли и упрятали в какую-то комнату. Нам удалось узнать в какую, но дверь в нее была заперта. Через щелочку мы разглядели, что там ведется киносъемка. Впоследствии выяснилось, что фильм, названный: «Диверсия в «Эрмитаже» повезли в Москву на просмотр к Фурцевой. В течение недели расправились со всеми, кто благожелательно к нам относился. Я уже писал о пострадавших из-за книги отзывов. Вызывали в Смольный нашего искусствоведа, который держался очень стойко, и грозили выгнать с работы его. А директора «Эрмитажа» академика Артамонова действительно выгнали, словно, нашкодившего мальчишку. От нас чуть ли не все в «Эрмитаже» тогда отвернулись. Даже здороваться боялись. Проходили, будто бы не видели. И, конечно же, на работе от изгоев решили избавиться. Вызывает нас директор хозчасти Логунов, по прозвищу Петрушка, и говорит: «Ребята вам надо немедленно уходить из «Эрмитажа». Пишите заявления «по собственному желанию». Мы отказались. «Ах так, - разъярился он, - что же, посмотрим, на чьей стороне сила!» Стояли еще мартовские морозы, и кстати, тут будет анекдот: «Кто умеет играть на рояле? – спрашивает взводный у новобранцев. – Ты? Ну, иди чистить нужник». У нас в хозчасти получилось что-то вроде этого. Рабочие, которые не имели никакого отношения к искусству, стали в тишине развешивать картины, а нас участников выставки, стали гонять на всякого рода тяжелые работы. А, потом и на опасные и явно никому не нужные. Есть в Питере такая: «Лебяжья канавка». Нас заставляли брать лопаты и пилу, сперва расчищать грязный снег, а потом, поскольку лед уже начал тять и уходить с кусками в Неву, куда эта самая: «Лебяжья канавка» впадает, спускаться с моста на лед, стоять на кромке его над темной водой и спиливать, чтоб он уходил в Неву быстрее. В общем, сизифов труд. Когда мы спрашивали, какой смысл в такой странной работы, нам объясняли, что, дескать, «Эрмитаж» красивое архитектурное сооружение и вид грязного снега со льдом мешает публике созерцать эту картину в ансамбле с природой. А, между тем, работа наша становилась все более, мягко говоря, неприятной. То один ушел под лед, едва вытащили, то второй… Логунов нас каждый вечер встречал и спрашивал: «Подаем заявления?» Мы отвечали односложно: «Нет». В конце концов он не выдержал и бросил на работы по реставрации какой-то стены. Нам сразу же стало ясно, что до этого были цветочки, а вот теперь пошли ягодки. Из «Лебяжьей канавки» хоть как-то выплыть было можно. А тут нас держали у основания стены и все, что сверху валилось, предназначалось нам: щебень, камни, кирпичи. Только успевай спасаться. Уже в конце первого рабочего дня мы сказали Логунову: «Ваша взяла!» - и подали заявления об увольнении «по собственному желанию». Ну, и тут же на нас набросилась милиция с требованием в десятидневный срок устраиваться на службу – не то вышлют из Ленинграда. Как раз тогда судили Бродского, так, что милицейские угрозы звучали вполне серьезно. Однако, что мы могли сделать, если никуда, даже в грузчики, нас не брали. Получался заколдованный круг, ситуация, из которой не было выхода. Но, тут в Кремле произошел переворот. Хрущева сняли. А, мы каким-то хитрым образом стали считаться людьми, пострадавшими от хрущевского режима. Так, что нас оставили в покое. А вся эта эрмитажная история канула в историю.

Нью-Йорк  

Материал взят из издания: Стрелец. Альманах литературы, искусства и общественно-политической мысли. – 1992. - №3(70). – С. 201-204.