Книги

Юлия Резникова. Член Московского союза художников.Член Творческого объединения женщин-художников «Ирида».

Само творчество - это месть обстоятельствам. Порядок вещей нарушается. Художник не подвергается внешнему воздействию, и творит сим, творит в обстановке почти полной внутренней изоляции. Я родилась в Москве в 1966 году. Помню 1 себя с полутора лет — вещи, людей, цвета и чувства. Поэтому детство, даже раннее, является для меня не смутным смазанным воспоминанием, а, наоборот, ярким и эмоционально насыщенным. Дети, увлеченные игрой в своем замкнутом мире, дети, наблюдающие странный театр взрослой жизни, часто появляются в моих рисунках. Так сложилась жизнь, что дома меня окружал мир одних лишь женщин, дорогих для меня, мир, проникнутый любовью, печалью и преемственностью печали. Потом женские образы придут в мои работы в иных одеждах, с крыльями, с тремя руками, пытающиеся поймать в воздухе пустые дома и пальто. Женщины, старые и молодые, с птичьими гнездами на голове, с лицами, превращающимися в рой легких бабочек, разламывающие руками горящий хлеб и прогоняющие зверел из одиноких тел, забывшие свои лица и шьющие красной нитью рубашки по мерке судьбы. И их мужчины с петухами, чьи крылья стали руками, мужчины, теряющие головы в слепых очках, уставшие от бесплодных попыток поймать бабочку, не имеющую названия. Этот воображаемый мир возник из моего сочинительства и является попыткой объединить две стихии — графику и поэзию. Внутренние связи элементов в поэзии иные, чем в графическом искусстве, поэтому в моих работах обычные формы начали распадаться и трансформироваться, подчиняясь своевольным законам поэтической метафоры. Рисовать я начала рано, часто из «воображения». Получавшиеся на картинах люди и животные пугали меня своей «живостью», и я придумывала про них истории.

Школу я не любила за принуждение и скуку, школьные образы затем часто приходили в мои работы, неся с собой тусклый запах мела и физкультурных матов. Поступление в художественную школу М9 1 на Пречистенке было огромной радостью, так как я обрела друзей, похожих на меня. Город после уроков был наш: зимой, когда шел мягкий снег, в глубине колодцев арбатских дворов светился теплый тающий свет окон, весной на бульварах слышался далекий колокольный звон и мгновенно вспыхивал подожженный нами белый тополиный пух под лавками. Затем было Художественное училище Памяти 1905 года, яркая и веселая студенческая жизнь. Все было таким новым, все искусство открывалось, хотелось работать и сделать не хуже, чем у Рембрандта и Боннара. Я начала упорно зани- маться композициями, хотелось самой понять, как они создаются. Сидя в библиотеке, я делала огромное количество копий и геометрических схем. После училища неудачная попытка работать художником в рекламном бюро положила конец моей служебной карьере. монотонная скука и гротескные иерархические отношения в советской конторе привели к тому, что я перестала ходить на службу, и меня с треском выгнали. Я поступила в Московский полиграфический институт, и помимо институтских занятий, стала брать уроки живописи у замечательного художника Моисея Александровича Фейгина. Великолепная школа живописи и рисунка, ведущая на- чало от группы «Бубновый валет», членом которой он состоял, позволяла Моисею Александровичу учить нас тому, чему учили во ВХУТЕМАСе, и что было хорошо забыто в советских учебных заведениях. Но учил он нас и силой своей удивительной личности — художника, тонко и поэтично чувствующего мир. Его рассказы-картины до сих пор стоят у меня перед глазами. «Весенним сизым вечером, когда на небе крупные яркие звезды, светится алым светом одинокий цыганский шатер, куда маленького Моисея, сонного и испуганного, вносит на руках отец...» или улыбка на высокомерном и бледном лице босоногого бандита, пойманного где-то в пыльной степи на исходе Гражданской войны... Моисей Александрович учил чувствовать жизнь, а это важнее, чем все техники живописи. Ведь творчество — это постоянная забота о том, чтобы было меньше механической «мастеровитости».

Начиналась перестройка. Молодой и радостный московский авангард громко заявлял о себе подвальными выставками, занимал пустые старые дома под мастерские. На Фурмановом переулке устраивались сюрреальные перформансы и хэппенинги. Этот веселый расцвет изобразительного искусства, к сожалению, был кратковременным, через несколько лет сил так «играть» уже не хватало. Просто жизнь — друзья, любовь; попытки заработать деньги разнообразной «оформиловкой», путешествия, рождение ребенка, радость и разочарования. И творчество в обстановке почти полной внутренней изоляции. Я работала без расчета на интерес к своим рисункам, просто рисовала, что хотела. Личные обстоятельства, возможно, и побуждают к искусству, но само творчество — это месть обстоятельствам. На короткое время порядок вещей нарушается- художник не подвергается воздействию внешнего, а творит сам. Произведение — как некий пограничный столб — указывает на расстояние между отдаленным творческим «Я», чудесным образом владеющим языком, и неуклюжим, потерянным в мире «Я». За 10 лет я сделала серию из сотен работ, свой «графический театр», свои «каприччос», где реальность неотделима от фантасмагории. Я не избегаю трагических моментов бытия. По-моему, ловко убегающее от страданий искусство — это поверхностное искусство, боящееся глубины. Я хотела подчинить композицию музыкальным ритмам, а в измененном пространстве передать драматургию собственных слов. Я говорю о том, как старые женщины вскапыва- ют жирную блаженную землю, как пробуждается осторожная душа в неловком теле девочки, как тьма птиц кричит в волосах матери, как тела любовников сливаются в минутном порыве, но так и не могут стать единым целым. В больнице тянется пустой день, полный сухого отчаяния, весной шумит радостный влажный ветер над суетой улиц, печальная девочка растет среди чужих бесплодных надежд. Я вижу, как угасает закат в царственной скуке стареющего провинциального лета, слышу, как играет Гершвина скрипач, и его тело распадается на части под все разрушающий и все воссоздающий ритм.